|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
||||||||
|
||||||||||||||||||
и не будет более. И вот зола именно в этой
точке. Не здесь, но там, как нуждающаяся
в рассказе история». Жак Деррида
«Время года - осень. Год - 92-й. Война на Кавказе». Эта фраза из старой записной книжки звучит сегодня, как перевод с латыни. Я нацарапал ее ночью, лежа на мешках с мукой в трюме кораблика без огней, на ощупь пробиравшегося к Сухумскому порту. С берега доносились автоматные очереди. Ветер упаковывал их в теплую влажную вату. Смерть была далекой и пахла морем.
Потом была зима 95-го и горящий Грозный, уже насквозь пропитанный смертью. В сумерках полз по холодному пахнущему мазутом месиву, бормоча: « Хорошо умирает пехота, и поет хорошо хор ночной…», и, когда приподнимал голову, видел только бугорки шинелей, припорошенных нетающим снегом. Пехота умирала плохо, хор скандировал что-то несусветное: « Национальная безопасность…Распад России….Реформы…». А в жаркой мгле, пахнущей ужасом и соляркой, плыли, покачиваясь, тени в черных полумасках - саранча, окруженная огненной оболочкой и маленькими смерчами пепла. Как-то раз, когда они исчезли, и замолк остывающий всю ночь бетон, откуда - то из развалин приползла старуха, позвякивая жестяным ведром, и стала рыться в золе, отыскивая обгоревшие кости.
Я попал туда в составе правозащитной группы, и сразу же оказался внутри движущейся в режиме перемалывания всего окружающего машины уничтожения. Отдельные узлы этого устройства иногда ломались, и тогда через образовавшиеся щели удавалось вытянуть наружу несколько потенциальных жертв. Но в целом она работала достаточно эффективно, и все больше людей, словно персонажи рассказа Кафки, сползало в зону «низших областей смерти». Они еще подергивались, пытаясь не только выжить, но и собрать заново распадающийся вокруг них привычный мир. Внезапно возникающий из зазеркалья самолет - штурмовик или залп градового огня не оставляли им ни одного шанса. Впрочем, вместе с человеком уничтожались и его окрестности: дорога, кошка, дом, дерево.
Двухтысячный год. Все то, что виделось случайным и обратимым вызрело и попыталось рассказать о себе. Я учился вслушиваться в предсмертное косноязычие вещей. Люди уже молчали, и только пепел шуршал « о том, что значит: сгореть дотла».
С какого-то момента я начал понимать , что выгорели сами смыслы, корневая система того, что осуществилось, но не сумело продлиться. Осталась только зола. И история золы.
Все остальное: родник, превращенный в воронку с изувеченными трупами по краям, автобус с детьми, подорвавшийся на противотанковой мине, сожженная библиотека - было довеском к тому, что уже совершилось в глубине. И поэтому выпало в осадок, став недоступным для понимания и оценки. Пока я не догадался, что единственное условие, при соблюдении которого увиденное сохранит себя, состоит в моем отказе от понимания и оценки, потому что они относятся к этой стороне жизни, а «видеть под руинами, видеть иначе и больше, чем окружающие - значит стать мертвым при жизни, и все же остаться живым после катастрофы.». Просто есть мир, и есть глаз.
И - ничего между ними.
Станислав Божко
УЙТИ И ВЕРНУТЬСЯ
Он попал на войну прямо из столичного НИИ, давний поклонник Г.П*. - методолог, аналитик и альпинист и сначала думал, что все будет как в их Игре, когда черные человечки на листках бумаги начинали двигаться по внятным траекториям. В нужном направлении и к нужной цели. Той, которую как-то незаметно, но всегда верно, определял Мастер.
В прицельной рамке все выглядело совсем иначе.
Скоро, происходящее стало напоминать ему первый срыв в горах, когда тело волокло по крутому шершавому склону, а он все не мог зацепиться.
Как-то незаметно он оказался в частях, занимающихся ликвидацией. Его хватило на месяц, а потом удачно подоспела контузия. Он вернулся домой. Казалось, все было в порядке, но лицо почти непрерывно подергивалось, мгновенно меняя беззащитную подростковую усмешку на посмертную маску. Маятником - туда и обратно. Он был достаточно умен, чтобы держаться на плаву, и кроме лица ничто не выдавало его, впрочем, и с этим ему удалось справиться через год. Только с женщинами было плохо. Каждый раз так, как там, на пахнущей перезрелым виноградом окраинной улице приморского городка, когда десантный автомат все дергался и дергался в его руках, а человек у забора не падал, словно пули приколачивали его к доскам, только чуть оседал, продолжая говорить что-то, смотреть и говорить.
*Г.П. - Георгий
СЕРДЦЕВИНА РЕПЕЙНИКА
Он лежит ничком, вцепившись пальцами в дужку уже проржавевшего ведра, едва различимый в грязной траве, терпеливо оплетающей его тело. Житель одной из ячеек в серой девятиэтажной стене, не вернувшийся с водопоя. Ракетные удары из-за реки, изредка оканчивающиеся долгим органным воплем вспоротого железобетона, слегка встряхивают залитый холодным светом склон холма, и тогда я вижу, как из пустеющих на глазах лиловых черепов репейника взлетает легкий пух и плывет над дорогой.
Автобус еще доползает сюда из центра, но в домах давно нет тепла и почти нет еды. Вечером, когда стрельба немного стихает, жители спускаются за водой и топливом на огромную болотистую свалку позади ржавеющих рельсов железной дороги, и те, кто возвращается, разводят крошечные костры на лестничных клетках, чтобы сварить болтушку из остатков кукурузной муки.
А ночью хоронят убитых за пустыми железными гаражами.
НЕПРЕРЫВНОСТЬ ОБЛАВЫ
Они уходили узкой тропой к перевалу, тяжело упирая ступни босых жилистых ног в серую, как ждущая их бесконечная дорога, основу холста - изгнанники, взявшие с собой только книги и живность: почти невесомые тела странно перекашивались в горячем плотном как стекло воздухе, текущем по склону ущелья. Чрезмерно нагруженные ослики из последних сил тянули вверх, к точке, где подъем превращался в спуск, и они навсегда покидали сектор обстрела, становясь недостижимыми для высоких стройных парней в черных комбинезонах с короткими десантными автоматами в руках уже перебегающих по саду, сжимая кольцо вокруг поселка художников. Но их все же достали на последнем рывке, и ударили в упор - на поражение, так что сразу обуглился холст, и из отверстий в нем потянуло цементной пылью и дымом, а по их краям заплясали цветные язычки пламени. Потом, когда с этим было покончено, кто-то заметил маленькую дверь позади картины и, сменив рожок, хлестнул по замку короткой злой очередью. А там, в чулане, косо, сверху вниз, повел дергающийся ствол вслед за сползающим по стене человеком в запачканном краской комбинезоне, и пули, выходя из тела, выбивали сначала куски штукатурки, а потом расщепляли доски некрашеного пола.
Поздним вечером они ужинали жареной картошкой с холодным колбасным фаршем, пытались играть на бильярде, но скоро засыпали вповалку по углам комнаты тяжелым сном очень уставших людей. А утром снова шли в город мимо хлебных очередей и разбитых витрин, мимо питомника с пронзительно кричащими от голода обезьянами, в город, привычно глотающий смерть, лежащую в их подсумках, или ждущий ее уже подвешенную к крыльям штурмовиков, тяжело взлетающих с близкого аэродрома.
ПОСЛЕ ЛИКВИДАЦИИ
Он сидит на низкой уютной скамье у ворот санатория. В черном комбинезоне с закатанными рукавами. На груди нашиты чехлы для автоматных рожков. Уже вечер, и они пусты. Кисти рук опущены в ворох сухих виноградных листьев. Его тело стянуто судорогой долгого напряжения, но и расслаблено одновременно, как это бывает с крестьянами после тяжелой многочасовой работы. Он очень похож на старую лозу, уже полвека штурмующую решетку ограды за его спиной. Пока я приближаюсь, успеваю заметить набухшие чуть пульсирующие вены с красными точками от инъекций и большие черные зрачки, через которые можно попасть внутрь, не побеспокоив хозяина. Но я прохожу мимо, оставаясь для него туманным пятном. Слепым пятном, плывущим в воздухе, не касаясь растрескавшегося асфальта.
СТАЛКЕР (памяти Усмана)
Он ведет меня внутренними дворами, осторожно обходя чуть поблескивающие плитки битой черепицы. Иногда он надолго замирает, прижавшись к стене или дереву. Обменивается несколькими фразами с тенью, неслышно отделившейся от развалин. За спиной у тени - колчан с тремя «стрелами» для ручного гранатомета. «Охотник спустился с холма», - бормочу я себе под нос, пока мы бредем по мертвому трамвайному парку между вагонов, похожих на косяк изувеченных рыб с клочьями тьмы вместо внутренностей. Передо мной, не исчезая ни на миг, чуть покачивается его худая спина в хорошо подогнанном бронежилете. Я напряженно слежу за ней, потому что не должен пропустить всегда неожиданный для меня бросок на землю, и стараюсь держать улыбку, когда, чуть повернув голову, вижу сквозь неслышно падающие комья асфальта или бурую прошлогоднюю траву его чуть брезгливое неподвижное лицо в метре от себя.
Идет третий день нашего знакомства, а мы все еще живы, и меня перестает раздражать его почти нарочитая медлительность. Я начинаю чувствовать скрытый ритм этого движения. Странный скользящий танец в синкопах между взрывами. Долгие томительные паузы и мгновенные, на выдохе, броски внутри тесных секунд, когда кто-то невидимый мне меняет прицел или прикуривает.
ФИЛОСОФИЯ ПО КРАЯМ
Внутри ушных раковин потрескивало, как в испорченном транзисторе и ему казалось, что там лопается подсохшая корка из крови и цементной пыли. Пыль была везде, и он постоянно удерживался, чтобы не расчесывать гноящиеся ранки на руках и лице. Пока ему везло. Осколка, даже самого мелкого, не досталось ни разу - это была только острая бетонная крошка, не проникающая глубоко внутрь тела, но его беспокоило другое. Уже несколько дней он почти ничего не слышал, вернее, слышал с какими- то необъяснимыми перерывами . Как будто кто то неизвестный включал транзистор внутри его головы, а потом, всегда неожиданно, - вырубал его. Это было опасно, потому что он уже немного ориентировался в том звуковом хаосе, который сопровождал движение под обстрелом, и потерять слух в этих обстоятельствах, значило почти наверняка - перестать быть. К вечеру он оказался недалеко от Университета, и, когда слух включился в очередной раз, он подумал, что бредит.
Бой шел рядом с ним. На углу улицы ярко пылал, булькая в огне, как закопченный туристский котелок, Т - 80, только что подбитый гранатометчиком, а в тени военного фургона лежала белая мумия - забинтованный с ног до головы тяжело раненый ополченец, и кровь, пробиваясь через бинты, на глазах превращалась в бурые египетские пиктограммы. Он подумал, что если немного сосредоточится, то, наконец, прочтет «Книгу мертвых» в оригинале, и тут же забыл об этом. В пыли глохли автоматные очереди, но отчетливо звучала невозможная здесь человеческая речь, и он, стараясь не терять чувство юмора, решил, что в атаку подняли студентов философского факультета. «Хайдеггер, Кант !» кричали бодрые голоса, и опять: «Хайдеггер, Кант!»*. В этот момент он перестал слышать, и его скрючило в приступе рвоты, когда он увидел, как из второго загоревшегося танка стала выползать черная масса, все уменьшаясь в объеме, словно кто-то быстро сжимал в невидимом кулаке тюбик с икрой, и он не мог понять: почему она не горит, пока не различил чуть колеблющиеся в почти кипящем воздухе контуры человеческого тела.
СОЛО ШТУРМОВИКА СУ - 25
Впервые, я увидел его в деле два с половиной года назад. В Сухуми. Появившись из ниоткуда, он, с пронзительным воем заваливаясь на крыло, вспорол прозрачный холодный воздух над мандариновым садом на склоне холма, заходя на невидимую мне цель в районе городского пляжа. Вдавливаясь щекой в холодную щебенку, я смотрел на сотни маленьких шариков - мир оранжевых планет, на мгновенье подвешенный в остановившемся времени. И исчезнувший навсегда в мертвой траве - вслед за взрывами на берегу моря.
Я сразу узнал этот звук и, падая в грязный снег, с трудом заставил себя посмотреть вверх. Слегка подергиваясь, словно нанизанный на невидимую иглу, он вынырнул из дыма, клубящегося над горящей девятиэтажкой, похожий на гигантскую саранчу, начиненную смертью. Потом продолговатые металлические личинки отделились от него, и косо ушли вниз, туда, где метались, кричали и вжимались в фундаменты домов жители микрорайона. Рвануло, когда он уже исчез, и еще через секунду все звуки перекрыл неожиданно чистый органный гул лопающегося железобетона.
В КОНЦЕ ЯНВАРЯ
Он брел по свежевыпавшему снегу, подергивая остриженной наголо головой. В расхристанной, прожженной в нескольких местах, шинели, под которой худое желтоватое тело в расчесах, тянущихся через выступающие ребра. Сошедший с ума солдатик весеннего призыва. Мимо редких цепочек боевиков в маскхалатах, перебегающих куда-то вниз к центру Города, не замечая его. Мимо ревущих газовых факелов и беззвучных взрывов, сносящих лоджии в соседних девятиэтажках. Мимо подвалов, где холод, иней на стенах, плач, кашель. Где дети с гноящимися глазами и умирающие старики, закутанные в тряпье. И остановился, улыбаясь, маленьким сморщенным лицом, рядом с почтой, где уже неделю лежал труп женщины - разноцветный пластилиновый комок, измятый взрывом, а потом затвердевший.
ИЗ ПОЛЕВОГО БЛОКНОТА
«…То, что осталось от поселка, пропахло гарью. Брызги крови на глиняных стенах кое-где пошли пузырями. Паутина высохших багрово-коричневых нитей в сквозной калитке. Ветер чуть шевелит их. За калиткой - женщина, тоже вся пропахшая гарью и словно обуглившаяся изнутри. Когда стоишь рядом - отчетливое ощущение черной гудящей пустоты, излучаемой ее телом. Соседи говорят, что за несколько последних дней она потеряла троих детей и мужа. Старшему ребенку было двенадцать… »
ИНИЦИАЦИЯ
Тебе 47, и ты еще не понял, что все-таки сумел родиться, протиснувшись в мгновенный, пахнущий кровью и бетонной крошкой промежуток между двух разрывов. Ты впервые вдохнул то, что стало здесь воздухом. Сразу же после приступа рвоты, отбросившего тебя в пустое черное небо. Не кричи и не закрывай глаза, если хочешь понять историю золы, рассказанную золой. Она - последней сохраняет память об агонии тела. И только она расскажет о том, кто навсегда заблудился внутри ломкого серого лабиринта. Ползи. Нужно просто ползти, втягивая упирающийся мир в отверстие глаза, даже если смерть отложила личинки и в твоих порах.
ВЕТЕР С СУНЖИ
В этой короткой улице дует ровный холодный ветер, и, наверное, поэтому запах горелого мяса и солярки почти неощутим. Мертвые танкисты лежат ничком на залитом грязью асфальте. Рядом с остатками подбитого гранатометчиками танка. Я долго смотрю, как десятилетний чеченский мальчик пытается накрыть их куском грязного полиэтилена, но ветер портит все дело и мальчик уходит.
Две недели назад, в новогоднюю ночь, он тяжело пятился с проспекта, пытаясь уйти в темноту от белого, чуть вибрирующего сияния осветительной ракеты. Он судорожно водил башней, пытаясь найти хоть какую-то цель, пока спиной не уперся в тупик и понял, что это - конец Он слушал, уже не ожидая команды на маневр, как хрипели, перемешивая мат с судорожными всхлипами, и захлебывались одна за другой рации в танках, горевших где-то неподалеку. Как корчилась от ужаса его человеческая начинка, которую он не мог защитить. Но последнее, что он ощутил перед тем, как ударил гром, - был ветер. Так приятно холодящий броню.
НАДЕЖДА
Они начали еще в машине, просто выставляя вперед приклады автоматов, когда тело бросало из угла в угол на разбитой скользкой дороге. За несколько часов до этого что-то кололи, чтобы разговорилась. Может быть, ей повезло, и она так и не приходила в сознание. Потом выбросили на обочину за поворотом на Гехи, и поработали ногами, обутыми в добротные десантные ботинки на толстой литой подошве. Была ранняя весна, и как всегда к концу ночи подмораживало. Похрустывал тонкий ледок, и старший тихо засмеялся, вспомнив, раздавленные ампулы с промедолом там, в Самашках. Потом, присев на корточки, они со вкусом перекурили, осторожно передавая друг другу горячий кофе. Их было трое - крепкие, уверенные в себе ребята в камуфляже. На несколько минут они забыли о ней, а потом старший, лениво выругавшись, выстрелил ей в затылок.
Мы познакомились в середине того января, когда Город агонизировал под ударами штурмовиков и федеральной артиллерии, а трупы русских солдат, убитых чеченскими ополченцами и русских старух, убитых русскими артиллеристами и летчиками растаскивали одичавшие собаки, предположительно, кавказской национальности. Собственно, мы были (несмотря на попытки планировать ближайший час или день) только броуновскими частицами, дергающимися на непредсказуемых, готовых оборваться в любой момент, траекториях, и в подвале барака на одной из окраинных улиц, почему - то казавшейся глубоким тылом, в разговорах обходили стороной все, что связано со смертью. Мы подшучивали друг над другом - чем незамысловатей, тем лучше. « Надежда, мой компас земной, смотри, не заблудись, и захвати дождевик- сегодня ожидается град.». Каждое утро она уходила по своим журналистским делам, возвращалась всегда в темноте, но тогда мне еще казалось, что с ней ничего не может случиться. Несколько раз мы ужинали вместе. Она много курила, и я помню, как мы молча смотрели на медленно вращающуюся пепельницу, устало наигрывающую полонез Огиньского
Через неделю я встретил ее на окраине Слепцовска. Она шла мне навстречу с лицом таким же белым и обреченным, как эта холодная вата у ней под ногами. Потом, в гостинице, откинувшись на спинку стула, она рассказала мне, как на шоссе за Первомайским машину, на которой она пыталась добраться в Грозный, атаковал боевой вертолет. Они с шофером еще на ходу выбросились по разные стороны дороги, сразу же став легкой и заманчивой дичью для тех, кто уже поджег их легковушку, и теперь ракета за ракетой окантовывал свое игровое поле. И она металась по грязно-серой стерне пока одна из них не ударила совсем рядом. Ее контузило, слегка присыпав землей, и она нашла в себе силы не шевелиться, пока все не кончилось..
В последние месяцы жизни она одевалась, как чеченка, и это не было только маскировкой. Ее похоронили, приняв за случайно убитую беженку. Она успела войти в Самашки и Серноводск во время спецопераций, когда мышеловка уже захлопнулась.
В ЭТОЙ СТРАНЕ
Невнятная речь вокруг. Даже не вслушиваясь, ощущаешь привкус пепла на губах говорящих. Значимы уже не слова, а трещины и провалы между ними. Пепел в этой стране присутствует в еще не сожженных вещах. Перед тем как сгореть, вещь или человек разогревают воздух вокруг себя - он становится текучим и видимым, похожим на воду горной реки, закручивающуюся вокруг камня. И контуры вещи, прежде чем исчезнуть, повторяют, словно прощаясь, мягкую акварельную версию самих себя.
Она собирает уцелевшие кости рядом с остатками сгоревшего дома, и совсем не знает о горячем потоке, уносящем ее навсегда. Вместе с позвякивающим жестяным ведром.
ЗИМНЯЯ ВОЙНА 2000.
Она совсем не похожа на предыдущую - эта война. Усталость висит над всеми участниками плотным невидимым облаком, и люди почти равнодушно принимают и жизнь и смерть. Собственно, граница между тем и другим не всегда различима. И легко проницаема в одном из двух возможных направлений. Выживание здесь связано с владением особой оптикой. Правильно применяя ее, ты различаешь резко и в максимальном приближении путь спасения себя и своих близких. И вовремя покидаешь заведомо гиблое место. Таким местом этой зимой стал Грозный. И тысячи людей бежали из него в поселки на трассе и в предгорьях. Там было спокойно в ту войну. Никто из них не знал, что через месяц убежища превратятся в смертельные ловушки, окруженные двойным кольцом - спецназа и тяжелой артиллерии. И невесомое слово « ВОЗДУХ» станет предсмертным криком. Уцелеть там удастся очень немногим. И для тех, кто выживет, смерть превратится в обыденное дело. Такое же, как ремонт пробитой снарядами кровли. Они перестанут плакать на похоронах. И будут смеяться над тем, что у нас вызвало бы ужас или омерзение. Над жадностью мародеров. Над привычкой военных покрасоваться «на рабочем месте». Они будут смеяться, рассказывая, как боевой самолет после каждой атаки на их улицу развернувшись помахивал крыльями и выделывал балетные па над развалинами их жилищ. …
ВТОРОЕ НАШЕСТВИЕ МАРСИАН
Они приходят откуда-то с Северо-востока. Устраивают пост на краю села. Они явно чужие здесь, и верхнее чутье подсказывает им, что нужно быть осторожными и не уходить далеко от брони.
Через неделю они перестают мыться, и днем неприкаянно бродят по улицам. В бушлатах в накидку на худых расчесанных телах. Их почти не замечают, и они тоже забывают самих себя. Они входят в дома через пробоины или дверь, что-то берут и молча уходят. Чужая жизнь и смерть течет мимо них и сквозь них. И они не всегда отчетливо представляют, куда деваются эти люди. Они не знают, что здесь, тот, кто сгорел, подорвался на мине, умер, заблудился в их сновидении, просто растаял в тумане - всегда оставляет после себя нечто большее, чем потерял, даже если потерянное - жизнь.
Ночами они непрерывно стреляют. Вдоль русла реки, в холодный пустой кустарник на склонах гор, в блики лунного света на черепице. А потом исчезают совсем. Оставляя позади мелкие окопы. Осыпающиеся на глазах.
БОЖЬЯ КОРОВКА, СКОРЕЙ УЛЕТАЙ…
В прозрачном февральском лесу под Самашками, чуть в стороне от тропы, мальчик увидел свежий листок. Большой, сочно зеленый с замшевой припухлостью, похожей на лягушачью спинку. «Таких не бывает», - подумал мальчик. Он с самой осени не видел ничего зеленого, кроме грязных, пахнущих пережженным мазутом бортов бээмпэ, каждое утро ползущих мимо его окон. «Ну, поиграй со мной», - шепнул он, и услышал в ответ: «Нет. Ты - первый. Попрыгай на мне. Не бойся - наступи ». Он и прыгать не очень хотел. Что-то не так было с этим листиком. Определенно, не так. А шепот все звал: « Наступишь - унесу на небо».
И когда мгновенный, белый спазм взрыва бросил его на бурую мертвую траву., он успел подумать: «Не обманул. Унес».
« …Вот недавно зимой они бомбили Дуба-Юрт. И вот с гор шли люди. А у меня на руках ребенок двух лет.. И мы от Итум-Калы через горы переправились и спустилися на Ушкалу. Потом по рекам, по лесам добрались до Борзоя и уж там остались по подвалам, потому что нельзя идти было - суровая война. Нас там было человек тридцать. Но потом там уже никак нельзя было держаться, и мы решили пробраться на Атаги. И шли то по лесам, то по рекам. А там пост. Били нас самолетами, и ракетами. Меня с ребенком посадили в машину… на Чири-Юрт., а сверху самолет. Прибомбили нас- трех женщин и двух мужчин, а я успела выскочить, прикрыла девочку. Ей задело немножко осколками плечи и мы остались живыми. В тяжелом состоянии лежали. И сумки сгорели, и одежда. Ребенку совсем нечего одевать. И вот я по этим подвалам по разрушенным пошла искать. Колготочки нашла и остальное. А нас на посту трое суток не пускали отсюда, и хоронить не давали, и раненых отнести не давали. А потом дали, и я с ребенком у моей племянницы в Атагах жила…»
КОГДА ПОЗАДИ….
( памяти Виктора Попкова)
В большом городе на южной границе Европы и Азии, сидя на гостиничной кровати, он думал о товарище, убитом в Чечне.
Он перебирал оставшиеся позади детали их прошлогодней поездки, пытаясь найти среди них ту, что неделю назад стала автоматной очередью в упор, на выезде из Алхан - Калы.
Он снова видел больших шмелей, гудящих над горячими развалинами поселка, длинные глинистые рвы у трассы, набитые обгоревшей человеческой плотью, чувствовал пальцы старух, соскальзывающие с его одежды, опять вслушивался в тонкий надрывный крик, повисший над толпой, когда автоматчики повели их внутрь здания администрации, и, поеживаясь, ощутил неожиданный холод внутри абсолютно пустых закопченных комнат, окна которых были почти доверху блиндированы мешками с песком.
И опять пережил всплеск отчаяния, когда, подняв глаза, он увидел пепел, пляшущий в узких полотнищах света под потолочными балками.
Одну за другой он курил местные сигареты, странно пахнущие подсолнечником.
Вспоминая движение воздуха под чуть колеблющимися чашками невидимых весов, парящих над госпиталем.
ИЗ ПОЛЕВОГО БЛОКНОТА
«…размытые границы этих побережий. Название устройства, отсылающее память к старинному славянскому ругательству. Колесико, бесконечно бороздящее мокрый песок острова Коха. Топографические сценарии, в которые встроена вывернутая наизнанку траектория жизни, многократно повторенная агония и смерть. Не как точка в конце текста, но как волна, идущая сквозь него.
Тринадцатилетний мальчик в глухом ауле. Его мир, включенный в потоковую модель чьей-то оперативной многоходовки. Траектория которой - многомесячные пытки в Центороевском или Урус-мартановском подвале, превращение тела в сгусток боли, полумертвая плоть, уже и стоном не отвечающая на удары. Потом поляна в лесу, где он после контрольного выстрела - гладиатор, по ту сторону Стикса - ведет свой первый, но не последний посмертный бой, и кто-то в камуфляже вкладывает в его руку автомат или РПГ и снимает на камеру, а потом - он уже просто перевозной труп внутри матрицы ФСБ, труп, который таскают с места на место по Чечне и Дагестану…»
ЭТО МГНОВЕНИЕ
Весть оттуда. Как быть с ней? Она просто не проходит во внешний мир, отталкиваясь от чужого нетронутого бытия, и возвращается назад. К тому же я не могу высказать ее, пока снова не окажусь внутри. Что делать с тем «мерцающим объемом за порогом мгновения», внутри которого ползет искалеченный мотылек из «зачищенного» сна Чжуан-Цзы.?
Когда я возвращаюсь, то здесь, снаружи, - немота. Как, если бы, я проскочил станцию «Смерть», потом вышел на следующей, и ждал поезда обратно.
Но нет никакого «обратно»! Ты кричишь с насквозь простреливаемой тропинки, ступив на которую уже не возвратиться. И платишь за крик ответным ударом извне. Уничтожающим не только тебя, но и само место высказывания.
ЭТНОГРАФ
Солнечный ветер дул с моря ровно и постоянно. Казалось, что тонкая и чистая вибрация пронизывает комнату и чуть размывает слова на экране монитора. Он перевел взгляд от разбросанных по столу блокнотов с текстами интервью, на кромку гор в проеме большого окна. Здесь, среди этих красот, ему было необходимо максимально сосредоточиться, чтобы найти корректную версию, выстроить язык того, что отчаянно сопротивлялось, не желая становиться нужным ему текстом.
«Язык - дом бытия» вспомнил он, но с каким месивом обломков приходится работать внутри этой черной дыры. Он знал, что жизненные траектории многих из тех, с кем он разговаривал в последние месяцы, уже оборвались. И не записи в полевых дневниках, а искалеченная и обгоревшая плоть, смешанная с зимним щебнем, только она, была как-то связана с непрерывно звучащими в его голове, гневными выкриками, жалобами, и мольбами о помощи, обращенными неизвестно к кому.
Невыносимым было то, что для его работы - все это являлось только «фоном». «Информационным шумом», уничтожающим - так он думал - саму возможность понимания, и, следовательно, опережающего смерть разумного действия. Он еще не знал, что попал в место, где его разум уже ничего не значит, в место, где быстрота и точность его восприятия только увеличивает быстроту смещений относительно сути событий, и что этот «шум» и есть тот нерастворимый остаток, который наделяет происходящее черной благодатью окончательного, но неизбежно ускользающего от фиксации, смысла.
«Эпистемологически безупречная позиция» - усмехнулся он, вспомнив, как, вжимаясь спиной в бетонный блок на краю Грозненского трамвайного парка, пытался, сдерживая тошноту, думать о той, непрозрачной для восприятия фактичности, безупречно защищающей и такой же холодной и безнадежной, как железобетон за его спиной, об опыте понятийного описания, который, впервые в его жизни, давал сбой, и - снова давал сбой, и переставал что-либо значить.
«Остается атака - думал он - не сбор данных в особых условиях, но стратегическая интервенция, отчаянный ночной прорыв в глубоко эшелонированные системы защиты домена смерти. Остается только слабый мерцающий свет… ».
Абхазия, Чечня, Москва. 1995 - 2005 г.г.
В качестве миротворца, спасателя, правозащитника автор работал на Северном Кавказе во время Грузино-Абхазского конфликта, в ходе 1-ой и 2-ой Чеченских войн (1995, 2000-й годы) и в приграничных районах Чечни-Дагестана в 2001-2003 годах.
Опубликованные на нашем сайте автобиографические новеллы, взяты из сборника «Время года - война», М.: «Волшебный фонарь», 2007 г.
Часть этих текстов (в первоначальной редакции) публиковалась:
в еженедельнике «Русская мысль»(Париж), в 1994 - 2000 г.г.,
в журнале «Дружба народов» №7, 2001 г., Москва.,
в еженедельнике «Кстати», США, Калифорния, апрель 2005 г.,
в журнале «Звезда», №8, 2007,
Некоторые тексты включены в программу р/с «Свобода» «Время и мир» за 29 июля 2006 г. «Правозащитник о двух чеченских войнах».
