М. АГЕЕВ

Роман с кокаином

Глава: Гимназия. Буркевиц отказал. (Цитата по изданию издательства "Согласие", Москва, 1999 г. сс.63-67).  

Однажды, во время большой перемены, собравшаяся вокруг Штейна толпа гимназистов начала с ним беседу о ритуальных убийствах, причем кто-то из нас с жестокой улыбкой спросил у Штейна, верит ли он, Штейн в возможность и существование ритуальных убийств. Штейн тоже улыбнулся, но когда я увидел эту его улыбку, у меня сжалось за него сердце. "Мы, евреи, отвечал Штейн, не любим проливать человеческую кровь. Мы предпочитаем ее высасывать. Ничего не поделаешь - надо быть европейцем".

Вот в эту-то минуту Буркевец, стоявший тут же, вдруг неожиданно для всех впервые обратился к Штейну: "А вы, кажется, господин Штейн, - сказал он, - испугались здесь антисемитизма? А напрасно. Антисемитизм вовсе и не страшен, а только противен, жалок и глуп: противен, потому, что направлен против крови, а не против личности, жалок потому, что завистлив, хотя желает казаться презрительным, глуп потому, что еще крепче сплочает то, что целью своей поставил разрушить. Евреи перестанут быть евреями только тогда, когда быть евреем станет не невыгодно в национальном, а позорно в моральном смысле. Позорно же в моральном смысле станет быть евреем тогда, когда наши господа христиане сделаются, наконец,  истинно христианами, иначе говоря, людьми, которые, сознательно ухудшая условия своей жизни - дабы улучшить жизнь всякого другого, будут от такого ухудшения испытывать удовольствие и радость. Но пока это еще не случилось, и двух тысяч лет для этого оказалось недостаточно. Поэтому напрасно вы, господин Штейн, пытаетесь купить ваши сомнительные достоинства, унижая перед этими свиньями тот народ, к которому сами вы имеете честь, слышите ли, имеете честь принадлежать. И пусть вам будет стыдно, что я, русский, говорю это вам - еврею".

Я стоял молча, так же как и все и, кажется, так же как и все, в первый раз, в первый раз за всю мою жизнь испытывал острую и сладостную гордость от сознания того, что русский и что среди нас есть хоть один такой, как Буркевиц.

Почему и откуда вдруг взялась во мне эта гордость - я хорошенько не знал. Я знал только, что Буркевиц сказал несколько слов. Причем, раньше, чем понял смысл его слов, я уже почувствовал в его словах какое-то особенное рыцарство, рыцарство личного самоуничижения ради защиты слабого и обездоленного инородца, рыцарства, столь свойственное русскому человеку в национальных вопросах. И уже потому, что никто из нас не обругал Буркевица, что толпа, обступившая Штейна, быстро начала расходиться, словно не желая участвовать в недостойном их деле, и что некоторые говорили: "Верно, Васька, правильно, Васька, молодец" - мне показалось, что и другие испытывали совершенно то же, что и я, и что хвалят они Буркевица за то поднимающее чувство национальной гордости, которое он этими словами им доставил. Но не испытывал, да и не мог, конечно, испытывать этих чувств сам Штейн.

Резко отвернувшись, злобно улыбаясь, он отошел к Айзенбергу и, просунув свои громадные белые пальцы за ремень Айзенберга и так притягивая его к себе, о чем-то тихо ему говорил, не то, спрашивал.

В первые, затем, минуты я испытывал некоторую смутную неприязнь к Штейну. Однако, неприязнь эта быстро прошла, поскольку я сообразил, что если бы тогда - во время перемены, - когда приходила в гимназию с конвертом моя мать и я, поступив точно также, как и Штейн, отрекся от нее, полагая, что тем самым спасаю свое достоинство, что если бы тогда к нам подошел бы тот же Буркевиц и сказал бы мне,  что негоже сыну совестица и отрекаться от своей матери только потому, что она старая, уродливая и оборванная, а что должно сыну любить и почитать свою мать, и тем больше любит  и тем больше почитать, чем старее, дряхлее и оборваннее она, - если бы случилось тогда во время перемены нечто подобное, то весьма возможно, что те из гимназистов, что спрашивали меня о « шуте гороховом», и согласились бы с Буркевицем и, может быть, даже поддакнули бы ему,  но я-то  сам уже, конечно, испытывал бы этот стыдный момент, не столько навязываемую мне каким-то посторонним любовь к моей собственной матери, сколько вражду против этого вмешивающегося совершенно не в свое дело человека.

И движимый этой общностью чувств, я подошел к Штейну и, крепко и тесно обняв его за талию, пошел с ним в обнимку по коридору.

Примечание

По моему, автор даёт читателю потрясающий урок самоанализа, имеющего целью совершенствование своей собственной совести. Многие из нас имели в своей практике опыт предательства, но как мало тех, кто устыдился его и постарался исправить каверну своей личности. Ради таких знаний о людях хочется жить и пытаться, елико возможно, переустраивать свою среду…

Бродский Дмитрий